В тот же день я встретила девочку еще раз на остановке, потом во дворе, потом, на другой день, в очереди за хлебом. И каждый раз она была неизменно в белом платьице, которое у нее ничем не пачкалось. И каждый раз она ела персик и в упор смотрела на меня. Что-то такое было в ее глазах, взгляде, какая-то отрешенность, что ли, какая бывает в глазах вундеркиндов. Во всяком случае, у моих мальчишек ничего такого в глазах не было. Я поинтересовалась у моих сыновей насчет этой девочки, но мои сыновья ответили мне, что никакой такой девочки они во дворе не замечали и вообще никаких девочек не замечают, очень надо. Ну что ж, она была еще маленькая, а мои дети уже втихомолку покуривали и давно распрощались с детскими играми.

Она ни с кем не играла во дворе, эта девочка. Ни дети, ни взрослые не замечали ее. А я думала, что, может быть, она ездит каждый день к черту на кулички, чтобы по нескольку часов кряду сражаться с роялем на дому у какого-нибудь знаменитого педагога, или рисовать, или с недетским упорством штурмовать науки. Правда, у девочки в руках не было ни папки с нотами, ни сумки – вообще ничего не было, кроме персика.

Я встречалась с ней по нескольку раз в день. Она буквально вырастала на моем пути. Мне часто хотелось заговорить с ней, но всякий раз что-то мешало – то между нами проходили люди и она успевала скрыться, то я отвлекалась. Как-то раз я возвращалась с работы чуть раньше обычного, девочки на остановке не было. Я забеспокоилась. В последнее время я привыкла чувствовать себя немножко ответственной за чужого беспризорного ребенка, с которым Бог знает что может случиться в большом городе.

Слева, недалеко от остановки, оживленный перекресток. Когда загорается красный, ближняя к остановке сторона улицы относительно пустеет, на дальней же выстраивается длиннющая очередь автомобилей.

И вот я возвращалась с работы и стояла на остановке, когда зажегся на светофоре красный и с противоположной стороны улицы, ловко огибая тормозящие машины, побежала к остановке девочка в белом платье. Я замерла, глядя, как она лавирует между бамперами, пробираясь ко мне. Я закричала ей: «Стой!» – но она продолжала двигаться.

Ожидающие обернулись на меня, как будто они сами не видели девочку, бегущую среди машин. Никто из водителей не засигналил ей, никто не попытался остановиться. «Стой на месте!» – закричала я снова. Но девочка не слышала меня. Прямо напротив остановки, в нескольких метрах от тротуара, с ее ноги слетела сандалия, и девочка остановилась ее подобрать, а слева уже заворачивал потный, пыльный, огромный «икарус». Я рванулась к ребенку, чтобы выдернуть его из-под колес. Закричали люди, автобус уже тормозил, но двигался еще быстро и мощно. Я бы успела, но девочка с персиком вдруг кинулась в обратную сторону, и я за ней, и под визг и крик, под скрежет тормозов и вой клаксона налетел на меня горячий лоб автобуса. Откуда-то снизу выскользнуло небо и закружилось, останавливаясь, завораживая своим светом.

Это неправда, что в последний миг проходит перед вами вся ваша жизнь и лица близких людей. Ничего этого нет. Нет суеты вокруг обмякшего тела, нет лужи густой крови, растекающейся из-под затылка, нет боли, нет страха – только небо, наполняющее тебя светом.

И никто, никто из людей, сбежавшихся к моей смерти, никто из миллиардов живущих людей не видел и не мог видеть маленькой девочки в белом платье, девочки с персиком, позвавшей меня в это огромное, светлое, удивительное небо.

Лунная вода

Я не была у бабушки несколько лет, и вот наконец собралась. Приехала поздно вечером, было совсем темно, и бабушка, не разглядев меня в темноте, даже не хотела сначала отпирать калитку. Мне едва удалось убедить ее, что это именно я, ее любимая и единственная внучка Марина, томлюсь под забором и прошусь в дом.

Были бурные слезы на радостях, сетования на долгое отсутствие, а на следующий день бабушка решила созвать соседей, чтобы похвастаться взрослой внучкой, только что закончившей институт.

К моменту, когда я проснулась, на столе исходила паром пшенная каша с тыквой, стыл молочный кисель. Эти блюда я ела только у бабушки, потому что больше никто не умел их готовить. А на плите в это время уже что-то булькало в четырех кастрюлях сразу, а в духовке что-то пеклось, и полным ходом шло приготовление к большому обеду.

К вечеру собрались гости. Их было много, и решительно все помнили меня маленькой и, безусловно, сопливой девочкой, говорящей смешные слова, бегающей по двору с голым задом и яростно спорящей о том, что «я хохлушка, а не кацапка». Последнее воспоминание особенно грело бабушкину душу.

Как водилось на хуторе Борисовка, меня довольно бесцеремонно разглядывали, щупали мои волосы, неожиданно для всех ставшие светло-золотыми, и обсуждали, за кого именно из хлопцев Борисовки лучше выдать меня замуж. Матери упомянутых хлопцев сидели тут же за столом и разглядывали особо придирчиво.

Активное внимание жителей Борисовки утомило меня. Многих из них я вовсе не помнила, других помнила смутно. В хате, несмотря на открытые окна, стояла невозможная духота, до тошноты пахло едой, потом и самогоном. Я вышла во двор.

Бархатное небо светилось миллионами звезд. Таких крупных, чистых звезд я не видела больше нигде. И вправо, и влево, и во все стороны от Борисовки простирается ночная степь, распаханная под пшеничные поля. Село в полсотни дворов, которое и называется хутором, засажено деревьями, низкорослыми, нарядными и исключительно полезными – грушей, сливой, жерделями, вишней и шелковицей. Из бесполезных – тополя да ивы.

Я вышла со двора и отправилась по узкой коротенькой улице за хутор, туда, где пыльная грунтовая дорога вела через поле, предназначенное для выпаса. Там росли маки, куриная слепота, цикорий, а сейчас, в это время года, должна была цвести маленькая невзрачная травка, которую звали здесь ночной фиалкой.

Да, она цвела. В темноте ее не было видно, но нежный сладкий запах этих цветов, подымаясь от земли, затмевал все другие запахи. Я сошла с дороги, по колено забрела в шелковую траву, смутно припомнив, что где-то здесь должна обитать и спутанная, как мочалка, желтая трава, которая, если к ней прикоснуться, оставляет на теле язвы и волдыри. В это верили все дети Борисовки. Уже взрослой я отыскала эту травку в ботаническом атласе – никакой ядовитостью она не отличалась. Но все же до сих пор было боязно коснуться ее голой щиколоткой.

Когда я вернулась, гости уже расходились. Бабушка успела обидеться на меня за то, что я исчезла. Несмотря на то что я почти не пила за столом, мне как-то разом стало нехорошо, одолела слабость, ноги подкашивались, глаза слипались – и, не дослушав бабушкиных обид, я рухнула в постель.

Проснулась я в полной темноте от мелкого навязчивого стука собственных зубов. Меня знобило и подкидывало так, что скрипела кровать. Губы горели, кости выкручивало – я разболелась. Бабушка не спала, возилась на кухне, готовя мне уксусное растирание.

Градусник сошел с ума и показывал почти сорок, импортный аспирин не помог, уксус не помог тоже, не помогло кислое травяное питье, которое бабушка принесла мне в керамической кружке.

Кружку я помнила с детства, я помнила, как не раз уже стучала в жару зубами о глиняный край, как все это не раз уже было. Лица соседей кружили передо мной в красном полумраке, слышались отдаленные голоса, комната наполнялась людьми, и каждый говорил о моем детстве. Маленькая лобастая девочка с восторгом ковырялась в тарелке борща, вылавливая кусок пожирней, девочка была лысой – вчера меня стригли железной машинкой, я орала и вырывалась, бабушка держала меня сильными руками, уговаривая, что вырастут новые волосики, густые и кудрявые, стол стоял во дворе, стол был покрыт пестрой клеенкой, компот разливали в коричневые кружки, бабушка отгоняла от них мух и ос, ос я боялась и кричала, солнце лилось сквозь листву, такое яркое, что больно было глазам…

– Та нет же ж неяких мух, Мариночка, кровиночка моя, ой, та шо ж ты…